Неточные совпадения
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я
смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем
болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием
мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться
не на кого и надо перенести и утишить
боль.
От
боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он
не только
не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе.
— То есть
не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты
заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса
не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе,
не одно ведь это; вчера
Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты
не преувеличил, видишь…
— Я
не дам себя мучить, — зашептал он вдруг по-давешнему, с
болью и с ненавистию мгновенно сознавая в себе, что
не может
не подчиниться приказанию, и приходя от этой мысли еще в большее бешенство, — арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а
не играть со мной-с!
Не смейте…
— Я ни на что
не намекаю, я прямо говорю, что мы оба с тобою очень глупо себя вели. Что тут толковать! Но я уже в клинике
заметил: кто злится на свою
боль — тот непременно ее победит.
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы,
не смея мешать им. Он
не чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы текли
не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной
боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть,
не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до
боли не показать, что
замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно,
заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Марья Степановна решилась переговорить с дочерью и выведать от нее,
не было ли у них чего. Раз она
заметила, что они о чем-то так долго разговаривали; Марья Степановна нарочно убралась в свою комнату и сказала, что у нее голова
болит: она
не хотела мешать «божьему делу», как она называла брак. Но когда она заговорила с дочерью о Привалове, та только засмеялась, странно так засмеялась.
Самолюбие его страдало невыносимо; но
не одна
боль уязвленного самолюбия терзала его: отчаяние овладело им, злоба душила его, жажда
мести в нем загоралась.
Однажды, пришед в залу, где ожидал ее учитель, Марья Кириловна с изумлением
заметила смущение на бледном его лице. Она открыла фортепьяно, пропела несколько нот, но Дубровский под предлогом головной
боли извинился, прервал урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку. Марья Кириловна,
не успев одуматься, приняла ее и раскаялась в ту же минуту, но Дубровского
не было уже в зале. Марья Кириловна пошла в свою комнату, развернула записку и прочла следующее...
Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись, дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк
не смел даже изъявить кашлем и кряхтением
боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и
поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков.
Мальчишки бежали за ним, лукая камнями в сутулую спину. Он долго как бы
не замечал их и
не чувствовал
боли ударов, но вот остановился, вскинул голову в мохнатой шапке, поправил шапку судорожным движением руки и оглядывается, словно только что проснулся.
Гребцы, сидевшие поблизости ко мне, оставили весла и тоже принялись чем-то откачивать воду. Для удобства я опустился на дно лодки прямо на колени и стал быстро работать котлом. Я
не замечал усталости, холода,
боли в спине и работал лихорадочно, боясь потерять хотя бы одну минуту.
Вот тебе сведения,
не знаю, найдешь ли в них что-нибудь новое. Я думаю, тебе лучше бы всего через родных проситься на службу, как это сделал Александр Муравьев. Ты еще молод и можешь найти полезную деятельность. Анненкова произвели в 14-й класс. Ты знаешь сам, как лучше устроить. Во всяком случае, желаю тебе успокоиться после тяжелых испытаний, которые ты имел в продолжение последних восьми лет. Я
не смею касаться этих ран, чтобы
не возобновить твоих
болей.
Скажет ли кто-нибудь, что ему скучно, Белоярцев сейчас
замечает: «Отчего же мне
не скучно?» У кого-нибудь живот
заболит, — Белоярцев сейчас поучает: «Да, да,
болит! вот теперь и
болит.
Разговор все шел в этом роде часов до десяти. У Полиньки Калистратовой, вообще все еще расстроенной и
не отдохнувшей, стала
болеть голова. Розанов
заметил это и предложил ей идти в Сокольники.
Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку, когда он щупал ее пульс, и
не хотела показать ему язык. На все вопросы его
не отвечала ни слова, но все время только пристально смотрела на его огромный Станислав, качавшийся у него на шее. «У нее, верно, голова очень
болит, —
заметил старичок, — но только как она глядит!» Я
не почел за нужное ему рассказывать о Елене и отговорился тем, что это длинная история.
Но назавтра же Нелли проснулась грустная и угрюмая, нехотя отвечала мне. Сама же ничего со мной
не заговаривала, точно сердилась на меня. Я
заметил только несколько взглядов ее, брошенных на меня вскользь, как бы украдкой; в этих взглядах было много какой-то затаенной сердечной
боли, но все-таки в них проглядывала нежность, которой
не было, когда она прямо глядела на меня. В этот-то день и происходила сцена при приеме лекарства с доктором; я
не знал, что подумать.
Он спотыкался о корни, падал, разбивая себе в кровь руки, но тотчас же вставал,
не замечая даже
боли, и опять бежал вперед, согнувшись почти вдвое,
не слыша своего крика.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так
болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе
не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого
не случилось бы, ежели бы он
не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я
заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и
не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
— Напьемся чайку напополам с вином (которого он и в рот
не брал), а потом наденем на себя бурку да
наметом,
наметом, пока скрозь
не промокнем, — и всякая
боль пройдет! К Черкасску здоровы будем!
—
Не смей!.. — ревел на весь дом Ченцов и выстрелил в жену уж дробью, причем несколько дробинок попало в шею Катрин. Она вскрикнула от
боли и упала на пол.
Но Белка даже и визжать
не смела, и если уж слишком пронимало ее от
боли, то как-то заглушенно и жалобно выла.
Сели за стол втроем. Принялись пить водку и закусывать пирожками. Больше пили, чем ели. Передонов был мрачен. Уже все было для него как бред, бессмысленно, несвязно и внезапно. Голова
болела мучительно. Одно представление настойчиво повторялось — о Володине, как о враге. Оно чередовалось тяжкими приступами навязчивой мысли: надо убить Павлушку, пока
не поздно. И тогда все хитрости вражьи откроются. А Володин быстро пьянел и
молол что-то бессвязное, на потеху Варваре.
Его очень беспокоил Шакир, он тоже стоял в церкви, тряс головой и мычал, точно у него
болели зубы, — Матвей боялся, как бы окуровцы
не заметили и
не побили татарина.
Сердце Боброва похолодело и до
боли сжалось. Он тихонько отыскал свою шляпу и осторожно вышел на крыльцо. Его ухода, впрочем, и так никто бы
не заметил.
То-то вот: коли хороший жернов, так и стар, а все свое дело сделает!» Стариковская похвала оправдывалась, впрочем, как нельзя лучше на самом деле: подобно старому воину, который в пылу жаркого рукопашного боя
не замечает нанесенных ему ран, Глеб забывал тогда, казалось, и ломоту в ребрах, и
боль в пояснице, забывал усталость, поперхоту и преклонные годы свои.
— Спасибо, спасибо, — сказал он. — А я вот глаза потерял и ничего
не вижу… Окно чуть-чуть вижу и огонь тоже, а людей и предметы
не замечаю. Да, я слепну, Федор
заболел, и без хозяйского глаза теперь плохо. Если случится какой беспорядок, то взыскать некому; избалуется народ. А отчего это Федор
заболел? От простуды, что ли? А я вот никогда
не хворал и никогда
не лечился. Никаких я докторов
не знал.
И было странно, обидно и печально —
заметить в этой живой толпе грустное лицо: под руку с молодой женщиной прошел высокий, крепкий человек; наверное —
не старше тридцати лет, но — седоволосый. Он держал шляпу в руке, его круглая голова была вся серебряная, худое здоровое лицо спокойно и — печально. Большие, темные, прикрытые ресницами глаза смотрели так, как смотрят только глаза человека, который
не может забыть тяжкой
боли, испытанной им.
Не житье нам, а малина,
Этот запах нафталина
Убеждает всех, что
БольВыводил в театре
моль.
Евсей
не слышал ни одного злого крика,
не заметил сердитого лица; всё время, пока горело, никто
не плакал от
боли и обиды, никто
не ревел звериным рёвом дикой злобы, готовой на убийство.
Десятки лет проходили в этом однообразии, и никто
не замечал, что это однообразие, никто
не жаловался ни на пресыщение, ни на головную
боль! В баню, конечно, ходили и прежде, но
не для вытрезвления, а для того, чтобы испытать, какой вкус имеет вино, когда его пьет человек совершенно нагой и окруженный целым облаком горячего пара.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его,
не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он
замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и
болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
На другой день Настя раз пять
замечала, что, как она ни встанет отдохнуть, все Степан на нее смотрит. Ей показалось, что он стережет ее нарочно. Вечером Степан пришел на Прокудинский загон попросить кваску напиться и побалакать. Но в страду и бабы
не разговорчивы: плечи у них
болят, поясницы ломит, а тут жар пеклый, духота несусветная, —
не до веселостей уж.
Я с беспокойством
замечал, что больной чувствовал усталость, несвободно дышал, несвободно откашливался, слышал
боль и тяжесть в печени и
не имел аппетита; пил же много, особенно ночью.
Что касается до Лизаветы Васильевны, то она была как будто бы спокойна: работала, занималась с детьми, выходила часто из комнаты и, по-видимому, решительно
не замечала присутствия постороннего человека; но к концу дня, ссылаясь на головную
боль, легла снова в постель.
Владимир Андреич был в кабинете; разговор
не вязался, хотя Марья Ивановна несколько раз и начинала: спросила Павла о матери,
заметила, что сыра погода и что поэтому у Юлии очень голова
болит, да и у ней самой начинает разбаливаться.
Доктор приехал только к вечеру. Осмотрев больную, он с первого слова всех напугал,
заметив, что напрасно его
не призвали раньше. Когда ему объявили, что больная
заболела всего только вчера вечером, он сначала
не поверил. «Все зависит от того, как пройдет эта ночь», — решил он наконец и, сделав свои распоряжения, уехал, обещав прибыть завтра как можно раньше. Вельчанинов хотел было непременно остаться ночевать; но Клавдия Петровна сама упросила его еще раз «попробовать привезти сюда этого изверга».
Мужик, брюхом навалившись на голову своей единственной кобылы, составляющей
не только его богатство, но почти часть его семейства, и с верой и ужасом глядящий на значительно-нахмуренное лицо Поликея и его тонкие засученные руки, которыми он нарочно жмет именно то место, которое
болит, и
смело режет в живое тело, с затаенною мыслию: «куда кривая
не вынесет», и показывая вид, что он знает, где кровь, где материя, где сухая, где мокрая жила, а в зубах держит целительную тряпку или склянку с купоросом, — мужик этот
не может представить себе, чтоб у Поликея поднялась рука резать
не зная.
«Надо одуматься, остепениться», — говорил он себе и вместе с тем
не мог удержаться и всё гнал лошадь,
не замечая того, что он ехал теперь уже по ветру, а
не против него. Тело его, особенно в шагу, где оно было открыто и касалось седелки, зябло и
болело, руки и ноги его дрожали, и дыхание было прерывисто. Он видит, что пропадает среди этой ужасной снежной пустыни, и
не видит никакого средства спасения.
—
Не плачь!.. может, найдётся.. — тихонько прошептал он, но,
заметив, что она
не слышит его утешения, отодвинулся ещё дальше от неё, думая, что, наверное, от отца достанется ей за эту потерю. И тотчас же ему представилось, что отец, большой и чёрный казак, колотит её, а она, захлёбываясь слезами и вся дрожа от страха и
боли, валяется у него в ногах…
Всем было немного жутко, все чего-то ждали. И вдруг раздался крик, но
не от
боли, а скорее от испуга. Действительно, пуля попала в патронную сумку солдатика, который, бледный и с дрожащим лицом, понес показывать ее ротному командиру. И. Н. внимательно осмотрел пулю и,
заметив, что она четырехлинейного калибра, из ружья Пибоди и Мартини, перевел роту в какую-то выемку дороги.
Все удовольствие его состояло шпынять над всеми этими несчастными нахлебниками, ругать их поминутно и на чем свет стоит, хотя те,
не исключая и жены его, родившейся с зубной
болью,
не смели перед ним пикнуть слово.
Софья Егоровна.
Не говори мне про женщин! Тысячу раз на день ты говоришь мне о них! Надоело! (Встает.) Что ты делаешь со мной? Ты уморить меня хочешь? Я больна через тебя! У меня день и ночь грудь
болит по твоей милости! Ты этого
не видишь? Знать ты этого
не хочешь? Ты ненавидишь меня! Если бы ты любил меня, то
не смел бы так обращаться со мной! Я
не какая-нибудь простая девчонка для тебя, неотесанная, грубая душа! Я
не позволю какому-нибудь… (Садится.) Ради бога! (Плачет.)
«Странные люди, ей-богу! — подумал он. — Чего ради они напускают на свои лица ученый колер? Дерут с ближнего втридорога, продают мази для ращения волос, а глядя на их лица, можно подумать, что они и в самом деле жрецы науки. Пишут по-латыни, говорят по-немецки… Средневековое из себя что-то корчат… В здоровом состоянии
не замечаешь этих сухих, черствых физиономий, а вот как
заболеешь, как я теперь, то и ужаснешься, что святое дело попало в руки этой бесчувственной утюжной фигуры…»
— Уж пытала я, пытала у ней, —
заметила Аксинья Захаровна, — скажи,
мол, Настя, что
болит у тебя? «Ничего, говорит,
не болит…» И ни единого слова
не могла от нее добиться.
Подняв во время второго блюда на нее глаза, я был поражен до
боли в сердце. Бедная девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос графа, делала усиленные глотательные движения: в ее горле накипали рыдания. Она
не отрывала платка от своего рта и робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас:
не замечаем ли мы, что ей хочется плакать?
Иоганн выхватил из жаровни, принесенной сторожем, раскаленный железный прут и передал его брату вместе с зажженной палочкой искристого бенгальского огня. Ослепленные огнем зрители
не заметили быстрого движения Карла, но увидали, как Цезарь с громким стоном
боли отскочил от двери, и в ту же секунду укротитель очутился в клетке.
Человек закричал бы от
боли, если бы,
не работая, почувствовал в мышцах ту
боль, которую он,
не замечая ее, испытывает при работе. Точно так же и человек,
не работающий духовную работу над своим внутренним миром, испытывает мучительную
боль от тех невзгод, которые,
не замечая их, переносит человек, полагающий главное дело жизни в усилии для освобождения себя от грехов, соблазнов и суеверий, то есть в нравственном совершенствовании.